Когда я отключался, связь событий исчезала. Ни прошлого, ни будущего. Только сладкое и липкое «сейчас»… к/ф «Изображая Бога»
Встретились мы на квартире какого-то небезызвестного парня, сейчас я уже не вспомню имя, да и, видимо, не так уж оно и важно, раз не запомнила. В общем, была очередная вписка, я пришла как раз под конец, когда люди в парадной ложились штабелями и приходилось через них перепрыгивать, а иных от безвыходности задевать — потому что в коробке два на два толком было не развернуться. В воздухе отчетливо висел какой-то сладковатый запах накуренной травки. Я переборола желание зажмурить глаза и громко закашлять — не дай бог привлеку ненужное внимание, — но в целом было терпимо. Никто не лез, не приставал своими потными руками и не хотел целоваться, казалось, будто я тень, скользящая между жмущихся друг c другом ребят и совершенно астральная в этом помещении Точно дух. Но это, конечно, глупости. Стоило мне только заметить парня, с которым мы вчера переписывались по скайпу и из-за которого я оказалась в душном и насквозь пропитанном дымом помещении — и я уже не тень, астральный дух, а вполне себе девушка, которая обреченно вздыхает. «Конечно, — подумала я, — никакой парень в трезвом состоянии не будет разглагольствовать о вечном, не польстится на обыкновенную девушку, будучи талантливым художником, и уж тем более не станет приглашать в богом забытое место». Тогда, в тот самый момент, он, наверное, и не понял, кто я такая, не узнал странную-Харуно со скайпа, которая чем-то его зацепила. Иначе бы меня здесь не было — он бы не пригласил. Но я вытащила его с навалившегося сверху парня, с трудом вздернула за локоть, и художник резко ожил: — А, Узумаки, неужто… Ничто не вечно, все мы обречены на провал… — начал с запалом, а перешел на бубнеж — вдохновение трепаться быстро иссякло, и он обмяк в моих руках. Помню, я все-таки донесла его до лестничного пролёта, по пути грозясь несколько раз шлепнуться в топку, а следом и грохнулась, но уже в упомянутом пролёте. Тяжело вздохнула, сосчитала до десяти, вспомнила наши душевные переписки… — Эй, — сказала я, поддев его распластавшееся тело пыльной кедой, — вставать собираешься? — Щас-щас… Ещё пару минуточек, — и, к моему тогдашнему удивлению, он и правда встал, покачиваясь из стороны в сторону, как осиновый лист в непогоду. Он помог закинуть свою руку мне через плечо, другой рукой я придержала его за талию, и мы потопали, как два обдолбанных в зюзю торчка. Повезло хоть, что он был худым не меньше меня, и тащить его оказалось многим легче, чем я изначально предполагала, а ещё он периодически помогал.
Состоялась наша первая встреча по весне, и в тот день лило как из ведра. Мне удалось дотащить его до шоссе; я спросила, перекрикивая шум льющегося дождя: — Где ты живёшь? — … Пятнадцатая линия… — больше я не расслышала, потому что говорил он назло тихо. Но соображать долго не пришлось — линии у нас только в одном районе. Хер его знает, что он тогда принимал, только потом невзначай упомянул, что подкатил новый релиз и, блять, не распробовать это было бы свинством. Я считала, что позвать меня, будучи никакущим — вот это реально свинство. Но он промолчал. Он вообще часто молчал, бывало даже, что увлечет в забавный диалог, разведёт на развёрнутую сайд-стори, а потом глянешь на него и поймёшь, что нихера он не слушал, и на все дальнейшие вопросы ответом послужит одно: «Не знаю». Вот и я, к чертовой матери, не знаю, с какого перепугу он мне сдался. Он же больной на голову, по словам многих ребят, которые имели честь с ним познакомиться. Но больной — понятие относительное, как и в моем случае. Может, я тоже больна, но не замечаю этого. А, впрочем, голову этим лучше не забивать…
Я кое-как довела его до квартиры, с отборным матом и грохотом, и даже удивилась, что из соседей никто не стал жаловаться. Квартира, как квартира: обычная двухкомнатная в новостройке, в такой у меня тётя живёт. До спальни он доковылял сам, но предпочёл мягкой кровати пол. А сейчас, оглядываясь назад, я понимаю, что это мелочи, но вот из таких вот мелочей собралось громадное: «Странный». Для нас всегда странное — это то, чего мы никогда не поймём, то, что противоречит нашему бытию и не входит ни в какие рамки. А для него это было нормально: нормальным ему казался в доме свинарник, разбросанные повсюду вещи, разлитая на полу неизвестного вещества жижа… Нормальным для него было быть пьяным в стельку чаще, чем трезвым, но меньше, чем накачанным наркотиками. На следующий день он выполз из спальни бледный как мертвец, с взлохмаченными волосами и трехдневной щетиной. Странно — вчера я этого не заметила. — Привет, — сказал он, присаживаясь на табуретку в кухне и принюхиваясь к запаху свежесваренного кофе, — есть че похавать? — Яичницу сварганила, и кофе в турке. Налить? — Давай. Он даже не спросил, как я оказалась в его доме, это потом он обусловил всё тем, что с ним так часто бывает — какие-то люди ходят по его квартире в его же вещах, надо сказать, что появляются они прежде, чем он сам окажется в незнакомой хате. Что он не помнит событий последней недели, что вчера вроде было тридцать первое марта, а сейчас уже середина апреля; прелая весна, зелёная трава, лужайки возле детской площадки… Когда с завтраком было покончено и я уже собиралась к себе домой — завтра ведь понедельник и мне на работу, — он вдруг окликнул меня: — Эй, а ты кто? — Сакура Харуно. Мы в скайпе переписывались. — Таинственная девушка со скайпа… — Пока, — попрощалась я, топчась перед дверью. Он не ответил, и ждать его прощального отклика было напрасно, да какая в самом деле разница? Но тогда ведь я думала, что больше не увижу его…
Он написал мне через месяц, когда я проверяла контрольные восьмого «Б». Вернее, он даже не написал, а скинул фотку своих перерезанных поперёк вен на запястьях. Я чуть булочкой не поперхнулась, когда на экране отобразилась картинка — впервые на своей памяти видела столько крови. И сорвалась к нему домой, не зная наверняка, где он находится. Это был опрометчивый поступок, знаю, но тогда я плохо соображала. Меня всю трясло от страха, что этот псих, больной, гребанный псих, может умереть. Я тарабанила его дверь, как ополоумевшая, несколько раз даже пинала, но открыли мне только спустя долгие, мучительные шесть минут… Открыл он сам, бледный больше обычного, с красными глазами, как у вампира, а за ним тянулась кровавая дорожка. Сравнение, пришедшие на ум, разумеется, было идентичное фильмам про вампиров, и я бы, может, похвалила себя за сообразительность, но было не до этого. Плашмя он упал в обморок, а я думала, что все — конки отбросил, и грохнулась на пол следом, пытаясь нащупать пульс. Господи, как я тогда молилась всем известным богам за благословение — пульс был, едва заметный, но был. Я вызвала скорую. Приехала бригада нескоро, а все тряпки, что я отыскала в его доме, были уже непригодны… Кровь я не остановила ни ремнём, который использовала вместо жгута, ни подвернувшимися под руку вещами. Ей попросту не было конца; умом я понимала, что порез был очевидно сделан неудачно, другое объяснение артериальному кровотечению не нашлось. Смутно помню, как отбивалась от рук медсестёр, пытавшихся меня от него оттащить. Я тогда проявила удивительную настойчивость, хотя с человеком этим была знакома без малого месяц. Меня о чем-то спрашивали: кем я являюсь пострадавшему; каким образом он поранился; насколько он был пьян. Я молчала, как последний партизан, и только пыталась прорваться к Учихе… Они не подпустили меня, погрузили его тело на носилки и увезли на машине скорой помощи. А я стояла посреди пустой квартиры едва знакомого парня и боролась с желанием сделать с собой тоже самое…
В больницу я наведалась на следующий день, распустив класс пораньше. Дети обрадовались, а я терзалась тревожными мыслями и никак не могла успокоиться. Когда молоденькая медсестра на посту осведомилась, куда это я, дамочка, собственно направляюсь, я сказала ей его фамилию и имя, а она с недовольным видом сообщила, что лежит он в тринадцатой палате, и что время посещения ограничено. В палате тихо попискивала аппаратура, присобаченная капельница тянулась к внутренней стороне его локтя, а сам он другой рукой рубился в приставку. На душе от его невозмутимого вида отлегло. — Как ты? — Жив. — Я вот тут принесла кое-какие продукты… — Не надо. Я сегодня вечером выписываюсь, — сказал он, вопреки словам отбирая у меня пакет с фруктами. — Как? Ты же только поступил, тебе нельзя… — Я не собираюсь тут валяться целый месяц, док дал мне какие-то бумаги, я подписал все под свою ответственность. — Пока он жадно вгрызался в яблоко, я стояла с открытым ртом и никак не могла взять в толк, как умалишенного суицидника могут отпустить. Это были только цветочки — оказалось, парень совсем крышей поехал. И все-таки я не могла ему запрещать, мне пришлось сглотнуть твёрдый ком в горле и молча кивнуть, мол, справишься, сам так сам. Он вытянул из меня мой сотовый номер. Я продиктовала цифры, не понимая, на что подписываюсь. На следующий день, вопреки ожиданиям, он не позвонил, и после следующего, и ещё спустя неделю… Я не знала, выписался ли он все-таки в тот день или остался, куда после больницы ушёл… Я вообще о нем ничего не знала. И тем не менее это не мешало мне переживать за него. Связался он со мной жарким июльским днём. Я тогда думать о нем забыла, но именно с того дня он крепко вцепился в меня и после этого почти не отпускал. Приглашал на собственный день рождения, ему исполнялось двадцать один, а мне уже было двадцать четыре… К нему домой, сказал он, приходить не раньше шести. Раньше бы я не смогла — пришла в девять, а дома оказался только он и какой-то странный тип по кличке «Пузырь». Пузырем звался Суйгецу, не менее странный тип, чем сам Саске, слюнтяй и вечный нытик. Жаловался на свою трудную судьбу, а я его даже не слушала, все моё внимание было приковано к запястьям Учихи. Те порезы затянулись, и напоминали о них лишь некрасивые шрамы. На его аккуратных запястьях и аристократических ладонях подобное уродство выделялось вдвойне ярче, и у меня даже возникли мысли обмотать их бинтами. — Смотри, — сказал Саске, — видишь вон ту кляксу? — Вижу, — ответила я, хотя видела перед собой далеко не кляксу, а весьма живую картину. — Ты смотри-смотри, повнимательней только… Я пытался передать дух дождливого Лондона, а получился один большой, неудачный хер, — и расхохотался над собственным сравнением, прикладываясь к початой бутылке портвейна. Я скептически изогнула бровь, якобы возмущаясь, что тут смешного… Но смех был до того искренний, что я перестала обращать внимание на его странности. У всех свои тараканы в голове. Потянулась за разливным, нефильтрованным «медведем», жадно опустошила половину бокала и снова взглянула на картину. Та оставалась такой же, подвешенной над плазмой в гостиной, и никакого глубокого смысла я в ней так и не нашла. — Будешь? — спросил Учиха, выравнивая аккуратной дорожкой поблескивающий розовым оттенком белый порошок. Я вмазалась, и меня проняло. А уж когда я смешала это с лсд — эффект был улётный, даже на задворках мыслей прекратило мелькать назойливое «Хватит». Ага, сейчас хвачу, только… Нас нехило торкало и несло на поболтать. Я была не просто учителем химии, а настоящим поэтом и оппозиционером, по крайне мере на тот момент я сворачивала горы, а Саске на пару с Суйгецу с умными лицами внимали каждому моему слову. Чувство было сказочным, никогда я себя так хорошо не ощущала. Я была богом, вершителем чужих судеб, могла орать на всю хату о том, какие мужики козлы — и ничто мне за это не делалось. А на утро из жизни будто разом схлынули все краски; я очутилась на диване, под боком распластался Учиха без всякой одежды. Даже белья не было. Да уж, знатно мы вчера покуролесили. В холодильнике у него повесилась мышь — из еды ничего не было, зато нашлось откупоренное баночное пиво, и я присосалась к ней как с спасительному кругу. Похмелилась, только легче от этого ни на йоту не стало. В туалете я пробыла целую вечность, желудок втягивался от спазмов, рвало меня уже простой желчью, вчера я, кажется, ничего не ела… Вчера я… Нет, решительно ничего не помнила, обрывками, да и то размытыми. Пришло осознание, что на работу я безнадёжно опоздала. На кухню босыми ногами прошлепал Учиха: — Плохо что-то совсем… Отравилась? И так участливо, словно ему оно надо, но я не смогла съязвить, потому что Саске реально был примером добродетели. Как он, заядлый алкоголик и обыватель всяких наркопритонов, умудрялся оставаться добрым, мягким и бескомпромиссным, вводило окружающих в недоумение. Я много раз пыталась вычислить его, но все, на что я натыкалась, были единичные случаи. Вроде тех, когда мы с честным видом не желаем видеть кого-то, и это нельзя назвать грубостью — простое элементарное желание побыть одному так же естественно, как потребность отлить. К нему нельзя было придраться при всём желании, и вскоре я уже ругала себя за ребячество. Ей богу, и чего я к нему докопалась — сама не знаю. На работу я не пошла и на следующий день — мы продолжали вчерашний праздник, и этот марафон затянулся аж на пять дней. В среду я пришла на работу и ушла из неё через полчаса — меня уволили. Странно, но я не испытывала вину за своё поведение, за то, что развлекалась с Саске. Все мы в какой-то мере ещё дети… Учиха сказал, что нам можно будет купить травки и продать её по двойной цене на рейв-вечеринке. Идея мне показалась сомнительной, но я согласилась. А дело пошло как по маслу — никто нас не трогал, и все это благодаря опыту Саске. Он знал, чего люди хотят, и пользовался этим в угоду себе. А потом он устроил меня к своему знакомому в магазин канцтоваров, сам позже устроился охранником на каком-то складе. В деньгах мы не нуждались, сказать честно, смятые купюры всегда водились в карманах, и нужда в деньгах сама по себе отпала. До сих пор удивляюсь, как мы перебивались с зарплаты на авансы, с авансов на выручку с таблов…
Однажды, уже осенью он предложил мне переехать к нему, и я подумала, а почему бы и нет? То, что иногда он куда-то пропадает на несколько дней, а потом появляется — так я привыкла со временем, как и к беспорядку, постоянному алкоголю и наркотикам, его непонятным картинам и тому, что он неисправимый псих. Да я, черт побери, сама не лучше. Увязла в болоте по горло, балансируя на тонкой грани, и сошла с ума, раз подумала, что так может продолжаться вечно… «Ничто не вечно, — сказал пьяный Саске при нашей первой встрече, — все мы обречены на провал»… Возможно, я понимала, что добром это не кончится, но жизнь с Учихой была такой заманчивой, такой приятной... Я ведь никогда не думала, что смогу так — бросить все к чертям и пойти на поводу жалкого наркомана, на которого без слез не взглянешь. Прежде мне казалось это безобразием, извращением — жить и не осознавать, какой сегодня день недели, месяц, год… Все смешалось в коктейле безудержного пойла, треков, порохов и даже похоти… Я была личным свидетелем того, как на смазливую мордашку Саске велась куча телок и бесстыдно предлагала ему себя за оплату в размере пары затяжек… Дилер из него был идеальный: никого не обижал, никого не оставлял обделённым, бывало, даже из собственного запаса делился. Щедрый, блин… И все этим пользовались, а я злилась, смотря, как он харкает кровью и улыбается другим радостной, искренней улыбкой. Мазохист. Он заставил испуганно вскричать девушек, когда, сделав себе бич-пакет, закурил, но так и не докурив, бросил окурок прямо в тарелку и с жадностью припал к искусственной стряпне, проглотив сигарету с небывалым упоением. Урод. Больной урод… Со временем всему перестаёшь удивляться.
В конце осени он зачем-то продал свою кровать, избавился от всей мебели и занёс домой несколько банок разноцветной краски. — Будем оформлять, — сказал он. И да, оформляли мы пустую двушку хаотичными взмахами кисточек, краска оседала на стену, потолок и пол творческим беспорядком, но, стоит сказать, в конце все выглядело довольно красиво. На полученные деньги от продажи мебели он накупил всякой ненужной херни, а оставшиеся мы потратили на спиды. Кроватью стал одинокий, продавленный матрац посреди спальни, а вместо дивана в зале были поставлены табуретки. Я не жаловалась. Все, что говорил мне Учиха, было неправильным и каким-то сверхъестественным, но не устану повторять — я давно перестала удивляться его закидонам. В тот вечер он сказал, что нам надо отметить новоселье — и я засмеялась этой забавной фразе: — Но квартира-то прежняя. — И что? Смотри, — пояснил он, — что осталось от нашей прежней квартиры? Мы даже обои повыдёргивали. — Ну да… Ты прав. Он всегда был прав, даже если это было не так. Просто я доверилась ему; однажды он спросил, есть ли у меня человек, которому я всецело доверяю. Я не раздумывая ответила, что есть, и этот человек — моя мать. Он горько усмехнулся, и повторно спросил, а смогу ли я с закрытыми глазами откинуться спиной в мамины объятия, если она сама стоит на обрыве и уверяет меня в надежности. И я сказала, что нет. Сейчас-то я понимаю, что могу откинуться в объятия не матери, а Саске, потому что кого-либо надежней его я никогда не встречала. С кухни он принёс две бутылки водки, скорченные малосольные огурчики и всучил мне в руку одноразовый стаканчик. Мы пили и болтали, но чаще все-таки смеялись. Я всегда смеялась с ним и, смотря в его бездонные глаза, увязала — я доверяла ему своё сердце, и он был волен им распоряжаться. Мне повезло встретить такого человека: он не обращался со мной грубо, как все мои бывшие партнеры, признаюсь, иногда меня посещали непрошенные мысли, когда мы осторожно целовались, что это неправильно — он был мне как брат, родной брат… Он обращался со мной бережно, как с принцессой, он был моим Ромео и Марком Антонием, он был солнцем и луной, небом и землёй… Он был всем, в чем я так нуждалась.
Вечером мы сорвались на речку, в ноябре. Я подумала, что он шутит, и максимум, что мы сделаем — это посидим на травке, закинувшись гашишем. Но стоило нам приблизиться к мутного вида воде, как он начал раздеваться. — Прекрати, — прыснула я в кулак, хотя уже тогда мне было совсем не до шуток. — А от героина бензином несёт, — сказал он невпопад, — свежак, а? — Свежак, — кивнула я, меня накрыла чёрная тоска, наша дурацкая затея показалась мне идиотизмом. И вдруг я поняла — уже не торкает. Он это тоже понял, потому без слов приблизился к походной сумке и достал из нее шприц. Сказал: — Хочешь по венам? — Хочу. — Он толкнул иглу до чертиков и семи кругов вокруг глаз правильно, я даже почувствовала, как оно разливается по венам. Блаженно прикрыла глаза. Потом он вмазался сам, разделся догола и полез в ледяную воду, а я даже не думала его отговаривать — тогда, в те минуты, я и сама решила окунуться в водичку. Вот так вот торкало. Мы стучали зубами и облизывали посиневшие губы, обнимали друг друга за плечи и напевали песню, без слуха, без ритма, так, как нам показалось правильным: — У-у-умри, если меня не любишь… Я ломаю руки, я ломаю губы, я ломаю твоё тело насквозь… На следующий день Саске валялся с температурой под сорок, а я чувствовала прежнюю тоску и не хотела двигаться. Я бы так и пролежала ещё долго, но Учиха начал снова кашлять, а мне стало противно от всего, что с ним связано — от себя, в том числе. — Господи, — скривилась я тогда, — ты бы рот прикрыл, меня заразишь. Я отвернулась, но перед этим встретилась с ним взглядом, и тот был извиняющимся. Стало вдвойне противней, но уже только от самой себя. На кого злилась; куда покатилась моя правильная жизнь; где непередаваемое чувство эйфории? После пробуждения они пропадали, я становилась раздражительной и мрачной, тогда-то я, наверное, и подсела окончательно на наркотики. То время, когда хотелось пофилософствовать и нести всякую фигню, пропало, осталась необъятная тоска по радостным дебоширствам… Тогда я все-таки встала, переборола себя, и встала. Принесла Саске жаропонижающее, дала сироп. Он запил все водой, убрал стакан в сторону и сказал: — Прости меня. — За что? — За все, — и посмотрел как-то странно, но мучительно горько, что я не выдержала и отвернулась. — Мне на работу завтра, пока можем посмотреть фильм. Недавно скачала «Остров проклятых», говорят, развязка интересная. — Врубай. Иногда, такими вот дождливыми вечерами, когда запасы кончались, мы смотрели фильмы, слушали одну и ту же музыку, готовили кушать… Каюсь, я сильно привязалась к нему за все это время, сейчас, когда я смотрю на эти события другим взглядом, то понимаю: я любила его… Нет, не так — я люблю его. Но никогда ему в этом не признавалась, а он также продолжал держать все в себе. У нас так с самого начала заладилось: все, что мы чувствовали по отношению друг к другу, мы выражали взглядами, жестами, но никогда — словами… Слова без действий не имеют никакого смысла — эту истину я знала с детства, когда мой отец обещал меня навещать раз в неделю, но с тех пор не появился ни разу…
Через год после нашего совместного житья мы по-крупному поссорились — это когда-то должно было случиться. Спорить не стану, что если бы не гибкий характер Саске, то мы бы давно поубивали друг друга. Это ведь я постоянно огрызалась, хамила, обзывала его обидными словами, думала, что раз уж он такой терпеливый, то его обязательно нужно довести. Но доводить не удавалось, и на время я просто забила. Потом снова продолжила вести себя как распоследняя блядь, думала, наверное, раз его бездонный колодец души стоически переносит все плевки, то и в этот раз он промолчит. Я ошибалась… Да, виноватой была я — ни наркотики, которые тогда как раз навалили новой партией, ни пойло, ни даже мой длинный язык.
Был у него бывший-лучший друг по имени Наруто, которого он любил неправильной, искаженной любовью. Знакомые Саске так и говорили, что раньше они с Узумаки были не разлей вода, вместе повсюду таскались, пока что-то не поделили. Это он после ссоры с Наруто таким стал, как раз в выпускном классе. Саске мне этого не говорил, то ли в общем не любил трепаться, то ли из-за того, что это было личным… «Скромняга, — подумала я тогда, — голубизной отсвечивать не хочет»… Какая же я дура — дурой была, дурой и осталась. Это я сейчас все понимаю и раскаиваюсь, а тогда моё мнение казалось мне правильным. Даже не подумала, что никогда у него ничего спрашивала, не интересовалась его прошлым, нам как-то и без этого жилось… Подевалась куда-то моя прилежность и послушность, в какой-то момент я перестала за ним повсюду таскаться. Думала, надоел наконец, съеду и забуду, как очередной неудачный роман. Конечно, съеду…
Саске-то всегда всем нравился, даже парням, хотя они чуяли на инстинктивном уровне, что у них серьёзный конкурент. А мне смешно было. Ну, как этот тощий и никакущий торчок может кому-то составить конкуренцию? Видимо, во мне говорила чёрная зависть. Я ведь сама не всем нравилась, а что во мне нашёл сам Учиха оставалось для меня загадкой. Сейчас я понимаю, что во всем уродливом он находил прекрасное, что во мне, циничной бляди, были хорошие качества, которыми обладают не все… Я тогда в эту парашу не верила и даже не прислушивалась особо. Право, горько жалею. Он с одного взгляда располагал, все к нему тянулись, хотя никого он к себе так тесно, как меня и Наруто, никогда не подпускал… Узумаки был ровесником Учихи, мы встретились возле барной стойки, он глушил ром с колой, а я незаметно подкралась и попыталась включить всю свою обаятельность. Наруто повелся — он оказался настолько наивным дурачком, что развести его на одноразовый перепихон оказалось легче простого. А он даже не был в курсе того, что это я — та самая новая подружка Саске. Мы выползли из кабинки туалета, я поправила макияж, и мы вместе двинулись в сторону танцпола. Саске куда-то пропадал все время, но тихо появлялся и следил за всеми издалека. Ну, я ничего против не имела — следит так следит, главное мне не мешает. Я помахала ему ручкой, он спустился со второго этажа и присоединился к нам танцевать. Я не обратила внимания, как он на секунду замешкался, прежде чем влиться в общий ритм, как затравленно глядел на Наруто, а тот и вовсе нервно дергал кадыком и вытирал бисеринки пота со лба. Потом взяла — и назло начала тереться задом о ширинку джинсов Узумаки, и смотрела на Саске. Бросала вызов, дура, думала, что сорвётся. Тот сорвался — но не так, я как думала. Он снова посмотрел на меня своим странным, укоризненным взглядом, потом на Наруто и выбежал с клуба, а я не стала догонять. В тот день я к нему не пришла, потому что ушла в гостиницу с Наруто. Не пришла и на следующий, и после следующего. Я не связывалась с ним почти месяц, а потом мне стало известно, что он разбился в угнанной тачке какого-то Орочимару насмерть, в тот же день, когда увидел нас с Наруто. В тот момент я почувствовала, как раскололась, словно хрустальная ваза. И не знала, чего во мне было больше всего — сплетен тех жеманных девиц, которых я не лучше, или того, что это я виновата в его гибели. Мать не приняла меня обратно домой, мне пришлось снимать комнату в коммуналке, работы, предоставленной посредством дружбы с Саске, я лишилась, когда ушла в запой. Уже тогда я осознавала, что пошла по кривой дорожке. Мне нужны были деньги на новую дозу, и я пошла отрабатывать своей натурой — больше было нечем. Целых два года я старалась вычеркнуть из памяти все связанное с Учихой, но смотря на то, как я сейчас живу, меня мучительно пронзает осознание, что извинялся Саске за это… За то, что ввязал меня в болото этой порочной петли, из которой нет выхода. Я не пришла на его похороны, я даже не знала его семьи, какое мне было дело до официальной части? Сейчас я понимаю, что не знала о Саске ничего, даже тот Суйгецу оказался более осведомленным…
Сегодня я стою перед его домом, в руках у меня связка его ключей, которую он мне дал перед приездом в клуб, поднимаюсь по лестнице, не по лифте, нет, я не могу так быстро… Ввожу ключ в замочную скважину, закрываю глаза… Два поворота, как всегда говорил Саске.
— На два поворота, и перед сном на щеколду не забывай…
В прихожей меня встречает неизменный бардак, мы никогда не убирались… Вон там, в зале, картина дождливого Лондона продолжает висеть, и мне стыдно, что я до сих пор не понимаю смысла… Я осторожно ступаю по пыльному паркету, вхожу в спальню, где одинокий матрац продолжает лежать даже без нас. Нет, сначала я сворачиваю на кухню, беру оттуда вино, которое мы никогда с тобой не трогали, забираю с собой одноразовые стаканчики, потому что бокалов у нас отродясь не водилось, и снова ступаю в спальню.
— Будем оформлять, — сказал он тогда.
Присаживаюсь на матрац, откупориваю вино, разливаю по стаканчикам, тебе и мне, как раньше… Вожу по губам краем пластмассы и вспоминаю, вспоминаю, вспоминаю все, что у нас с тобой было… Ложусь на простыни в цветочек, открываю глаза и вижу тебя, лежащего напротив. Слезы катятся сами по себе. — Прости меня, — сказал он, виновато заглядывая мне в глаза. — Прости меня, Саске, — прошептала я, — прости за все.
Автор предупреждает, что в тексте присуствует чрезмерное употребление алкоголя и наркотиков, которые приводят людей в пустоту. Лицам с зашоренным восприятием к прочтению не рекомендуется
Одобрил(а): Александр 1 августа 2016г. в 21:33
2016-08-01 21:33:21
Глава: 1
0 комментариев
Только авторизированные пользователи могут писать комментарии
P.S. В связи с частыми нарушениями авторских или иных прав, плагиате и т.д. была введена данная табличка у авторов рейтингом ниже 200 баллов, если вдруг были выявлены нарушения, пожалуйста : ознакомьтесь c предупреждением/правилами размещения и примите необходимые меры, сообщите об этом Администрации сайта